Рецензия на фильм «Вавилон»

Американская семейная пара (Брэд Питт, Кейт Бланшетт) становится жертвой роковой случайности в маленькой марокканской деревушке. На другой стороне земного шара дети подвергаются смертельной опасности, вместе со своей няней-мексиканкой (Адриана Барраза) нелегально переправляясь из Мексики на собственную родину, в США. В Токио глухонемая школьница Чиеко (Ринко Кикучи) пробует докричаться до внешнего мира и в отчаянии выходит на балкон небоскреба. Три драмы, разыгравшиеся на разных материках. Режиссер превращает их в единую притчу о взаимопонимании.

Где пролегают границы между людьми и где они преодолеваются? В своей новой картине «Вавилон» Алехандро Иньярриту ставит этот вопрос и сам же на него отвечает. Название фильма отсылает зрителя к библейской легенде о Вавилонской башне и смешении языков. Но Иньярриту не просто напоминает о том, что давным-давно люди утратили взаимопонимание. Режиссер берется пересмотреть эту печальную аксиому. Он находит и выявляет то, что объединяет между собой людей разных полов, возрастов, национальностей. Нельзя не отметить оригинальность режиссерского взгляда на проблему. Иньярриту во всем идет от противного. Показывает сходство через различия, общность – через разделение, надежду – через отчаяние. Как и в предыдущих картинах, «Сука-любовь» и «21 грамм», в «Вавилоне» режиссер беспощаден к своим героям, но именно так заставляет вспомнить о том, что люди заслуживают пощады.

В «Вавилоне» Иньярриту взялся совместить несовместимое. И преуспел, если не считать того, что фильм в результате получился непомерно тяжелый. Он поместил в один кадр Брэда Питта и непрофессиональных марокканских актеров, а Гаэля Берналя заставил смешаться с толпой подвыпивших мексиканцев. «Белую лилию», Кейт Бланшетт, перемазал в крови и грязи и крепко сплел ее судьбу с судьбой двух мальчишек-марроканцев, которые однажды неудачно испробовали дальнобойность ружья. «Вавилон» построен на контрастах – языковых, культурных, эмоциональных. Виды ночного Токио здесь сменяются видами африканской пустыни, ухоженные лица американских детей – пыльными лицами жителей Марокко, жестикуляция мусульманского пастуха – языком глухонемых, на котором говорит японская девушка. Различий так много, что они перестают бросаться в глаза, а внимание зрителя исподволь сосредотачивается на сходствах.

Многоголосье «Вавилона» отнюдь не звучит какофонией. Три истории, из которых состоит картина, тончайшим образом переплетены между собой. Причем не только на сюжетном уровне (герои, разбросанные по трем континентам, в результате оказываются старыми знакомыми или родственниками), но и на уровне замысла: все они говорят о преодолении границ. Множество границ и рубежей разбросаны по всему фильму, и герои постоянно вынуждены их преодолевать. В этом смысле, прорыв через пограничное заграждение равен выстрелу из ружья в далекий (и как будто игрушечный) автобус, а тот, в свою очередь, равен хриплой реплике, нарушившей ледяное молчание между супругами. Все это – попытки вырваться за пределы собственного замкнутого мира.

Пересечение и разрушение границ, созданных предрассудками, глупостью, эгоизмом, производит шокирующее воздействие. Это происходит, когда глухонемая японка Чиеко на приеме у стоматолога вдруг лижет доктора в губы. Когда мусульманский мальчик подсматривает за переодеванием сестры. Когда на глазах у американских детишек веселый мексиканец свинчивает голову курице. В ответ на постороннее воздействие каждый отдельно взятый мирок начинает конвульсивно сокращаться: дети кидаются в рев, обезглавленная курица мечется по двору, маленький шпион получает пощечину, врач в холодном бешенстве вышвыривает девушку вон из кабинета. Так проявляется стремление вернуться в свои границы, сохранить их неприкосновенными. Две противодействующие силы (одна направлена внутрь, другая – во вне) придают «Вавилону» мощь пушечного выстрела. Два с лишним часа, которые идет фильм, переживаются как длительный и трудный рывок куда-то за пределы.

«Вавилон», награжденный в Каннах премией за лучшую режиссуру и «Золотым глобусом» как лучший фильм-драма, поражает размахом затронутых тем, разнообразием художественных средств. Что касается больных вопросов, которые, как всегда, в изобилии поднимает Иньярриту, то досталось всем: и американским супружеским парам, и японским школьницам, и нелегальным мексиканским эмигрантам, и африканским пастухам, и политическим лидерам, намертво запутавшимся в терминологии (в фильме они никак не могут разобраться, что есть терроризм, а что – трагическая случайность). Камера смотрит на героев преимущественно сверху, ясно, что они здесь – судимые. Словно режиссер поднялся на руины Вавилонской башни, чтобы оттуда вести рассказ о печальной судьбе ее строителей, лишившихся общего языка. И как бы в напоминание об этой самой башне плоская поверхность пустыни в кадре резко сменяется видами гор или токийских небоскребов. Чем ближе финал, тем ниже опускается камера, оказываясь в конце концов вровень с героями. Это та нулевая отметка, в которой силы, разбуженные Иньярриту, уравновешивают друг друга. Фильм заканчивается не на мажорной и не на минорной ноте, он заканчивается молчанием. «Молчание языков» и служит ответом Иньярриту на поставленный вопрос о возможности взаимопонимания между людьми. «Любовь никогда не перестает; хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».